Что радует меня под этим небом

 

Что радует меня под этим небом

Будучи человеком известным, популярным, не обделённым также животным магнетизмом и приятными человеческими манерами, я частенько сталкиваюсь с тем, что на улице, когда я возвращаюсь из забегаловки в любимый гаражный кооператив, меня останавливает кто-нибудь из простых, обыкновенных людей и, поражённый необыкновенностью встречи, задаёт самый заветный свой вопрос. Известно, что простые люди лишены возможности задать свой заветный вопрос тем, кого чтят, кого считают столпами общества, кто вдохновляет их и делает их жизнь чуть светлее, чуть радостнее. Простые люди вынуждены задавать такой вопрос вахтёру, кондуктору, работнице наркологического отделения местной амбулатории, а если совсем припрёт, то и своим коллегам по семье. Задают — да, но получают ли ответы? Вряд ли, вряд ли. Хотя не могу сказать наверняка, но очень сомневаюсь, что получают они то, на что рассчитывают.

Другое дело я. Всегда собран, подтянут, с осмысленным взглядом и в демократично растоптанной обуви того качества, которое подчёркивает мою скромность, я не чинюсь, не отмалчиваюсь, не бряцаю спесиво выдвинутой нижней губой, словно ретивый жеребец-одногодка. Что такое шизофазия? Вот что такое шизофазия! Как пройти к Мавзолею с Лениным? Вот так пройти к этому месту! Как вывести шерсть на спине? Очень просто, дорогой, очень и очень просто! Выводите на здоровье, но не переусердствуйте, так как отсутствие шерсти на спине может довести вас до простуды на спине, а то и вовсе до очагов обморожения там же!

Люди ждут наставлений, поучений, практических руководств, касающихся не категорических императивов, а простых, обыденных, близких им вещей: как заварить чай, где взять деньги, куда уплывают мечты. И я всегда готов помочь: чай лучше заварить при помощи жены, деньги следует взять у неё же, но если у вас есть жена, то попрощайтесь с мечтами — они уплывают именно в неё. Или, говоря точнее, они уплывают в её расчётливый, прагматичный, меркантильный ум и гибнут там, как морские львы, атакованные прожорливой касаткой.

Так и сегодня. Не успел я затариться двумя фиалами эликсира социального единения, как столкнулся в дверях с дрожащим от волнения почитателем моей уникальной личности. От дрожи он и слова не мог сказать и только тряс носом в тщетной попытке поздороваться.

- Вы хотите знать я ли это? - спросил я его.

Дрожь усилилась. Субъект поразился моей проницательности. В глазах возникла благоговейная влага.

- Да, это я. Теперь вы хотите узнать, можете ли вы задать мне вопрос? - спросил его я.

Он заходил ходуном, как отбойный молоток, а зубы его восторженно застучали, напоминая овацию, которую обычно устраивал на концертах Рихтера наш цеховой профсоюзник Бек-Блукович, а именно во второй части выступления прославленного мастера белых и, отчасти, чёрных клавиш после антракта, проведённого в буфете.

- Да, вы можете задать мне свой вопрос. Что больше всего радует меня под этим небом? Я угадал?

Субъект падает на колени, пытается целовать мне ступни, голени, колени, бёдра... Ох уж эти простые люди! Ослеплённые лучезарным светом своих кумиров, они подчас даже двух слов связать не могут. Не могут, но как же сильно хотят они связать эти слова! Так сильно, что готовы пойти на что угодно: на любое унижение, любую низость, подлость, преступление! И только то удерживает их от падения, что есть на белом свете люди, готовые подсказать им эти слова, связать их для них и озвучить. Ах, если бы я знал, что кто-нибудь может сделать что-то подобное для меня, то надежда на это радовала бы меня больше всего под этим небом.

Ну слушайте, голубчик. Больше меня радует, когда я, намахавшись ломом и кувалдой... Но намахавшись не одновременно, не подумайте, ведь так делают только стажёры, ученики, осваивающие азы производственного процесса, забывая о мерах безопасности, а поочерёдно, то есть сперва я бью кувалдой по лому, внимательно следя, чтобы кувалда не соскочила по ноге, а потом — ломом по кувалде, крепко сжимая лом суконной рукавицей, ведь и лом, вырвавшись из рук, способен нанести случайному мастеру цеха или даже начальнику, или другому моему коллеге, к которому я испытываю чувство антипатии, непоправимую и множественную травму головы, позвоночника или органов живота. И вот, выполнив дневную норму и ни на йоту не преуменьшив плановые показатели, я швыряю лом и кувалду в конуру инструментальщика, надеясь на его профессиональные рефлексы, и, пнув дверь конуры мастера смены, устраиваю ему разнос.

- А отчего это вы, Антон Валерьевич, проманкировали вчерашнее занятие балетной команды цеха? Опять смотрели сериал о нелёгкой жизни мужчин-стриптизёров? Нянчили крикливого младенца, страдающего от влажности членов и сухости глаз? Ублажали низменное желание жены своей поесть свежих макарон с солью? Нет? А что же тогда? Вам известно, что каждое пропущенное занятие — это снижение балетного потенциала нашего электротехнического цеха? Вы что же, уважаемый сменный мастер, желаете, чтобы «Хрустального лебедя» снова получил механический цех, а мы бы сидели в партере и вытирали бессильные слёзы унижения почётными грамотами, отпечатанными на таком твёрдом картоне, что ни слёз они не впитают, ни нашего разочарования? Этого вы хотите добиться своими прогулами?

Антон Валерьевич будет извиняться, будет теребить свои бледные нежные руки, коим звон лома и кувалды не музыка горних сфер, а пустой и раздражающий звук. Он будет расстилаться передо мной, заискивающе лебезить, бесхребетно предлагать взятку, юлить и канючить.

- Ну уж нет, Антон Валерьевич! - крикну ему в лицо я, ни на секунду не прельстившись липовыми табелями и отгулами. - Либо завтра после смены я вижу вас во Дворце Культуры в отлично накрахмаленной пачке, в балетном трико, подчёркиваю — в балетном, а не каком-то другом, и в красивых атласных пуантах, а не в тех, которые я имел неудовольствие видеть на вас в прошлом финале, позор которого до сих пор отражается на моём челе морщинами оскорблённого самолюбия, либо я исключаю вас из команды и возьму на ваше место начальника цеха, этого невзрачного и тёмного мужика, до срока вымазанного в собственном жире и вывалянного в нелепых перьях волос. И вот, когда ему придётся крутить фуэте или делать плие с выходом в арабеск и одновременно совершая детурнюр, посмотрим тогда, как долго усидите вы в мастерах. Уверяю, недолго.

Мастер будет рыдать, биться лицом о табель нашей бригады и просить моей милости, но видите ли, голубчик, милость — не дар, а заслуга. Милость следует заслужить. Я так и скажу этому прогульщику с кривыми ногами, которым место не на балетной сцене, не под софитами славы и блеска, а в качестве коленвала в двигателе, залитом синтетическим маслом и натуральной безотрадностью, скажу этому инфантильному любителю крикливых младенцев и макарон с солью, скажу этому оголтелому завсегдатаю низкопробных сериалов, который ни во что не ставит честь нашего цеха, подрывает его авторитет своими препозорными афронтами, отвратительной техникой батлемента и ненадлежащим отношением к балетной спецодежде.

И после этих слов, когда самое страшное зло во Вселенной наказано, я пойду в раздевалку, помоюсь под тугими струями горячей воды, дабы трудовой пот забился обратно в свои вонючие поры, потом переоденусь в чистые одежды, от которых ослепнут все ангелы от Садовой улицы до завода огнеупоров, и пойду домой, где ждёт меня красавица-жена.

Это ли больше всего меня радует? Нет, ещё не это. Наберитесь терпения и не лижите мне ног, мой почитатель, а если уж лижите, то делайте так, чтобы это не выглядело отвратительно. Всё нужно делать играючи, легко, с оттенком легкомысленного лизоблюдства, а иначе никогда не добьётесь вы желаемого.

Дома ждёт меня жена. Она уже нажарила котлет, чебуреков, уже отварила макаронных изделий и внимательно следит за соусом, ведь тот хоть и варится на медленном огне, но прихотливо и злокозненно готов пригореть. Она знает, что смена моя закончена, что я помылся и сбрызнут «Тройным», словно ангел амброзией, и одежда моя чиста, и сам я воздушен и быстр. Я уже рядом, я где-то поблизости. Ещё мгновение и я буду тут — у неё, готовый и к котлетам, и к чебурекам с чаем, и макаронные изделия с соусом буду есть так усердно, что боги позавидуют сначала мне, потом ей, потом макаронам. И мы будем смотреть друг другу в глаза, восторгаясь их блеском и незамутнённостью семейным счастьем, ведь пусть мы муж и жена, но отношения наши, чистые и неподкупные пока что, зиждятся не на совместном ведении хозяйства, а на любви. И руки наши — наши нежные длинные руки — на секунду оторвавшись от еды, будут искать друг друга, чтобы убедиться в реальности происходящего.

Она поминутно выскакивает из кухни в прихожую, чтобы услышать мои шаги. Она слушает мои шаги, потому что знает их особенность: лёгкие, упругие, почти неслышные, почти не касаясь бетонных ступеней, осквернённых харчками и окурками, с изящными пируэтами на поворотах, через ступень, через две ступени, через три, с площадки на площадку — и вот я уже на втором этаже, у её дверей, дышащий розами, фиалками и утренней зарёй на васильковом лугу под сладкогласное пение козодоя. Она бежит к соусу, правит его коротко и точно и вновь приникает к замочной скважине правым ухом, которое у неё заметно чувствительнее левого.

Вдруг — чу! - кто-то идёт! «Это он!» - вскрикивает она, едва не лишаясь чувств, и сердце её начинает биться так быстро, и дыхание её срывается в хрип, и лицо её краснеет от прилива чувств... Но это не я. «Увы, - говорит она разочарованно, - это не он. Я это Алёшенька из 38-й квартиры, это скрипят и щёлкают его суставы». Но вслед за Алёшенькой слышатся другие шаги, и вот уж эти шаги наверняка мои! Она обращается в слух, её ухо сливается с замочной скважиной, они становятся одним целым и трепещут оба, словно две лесные лани, почуявшие камень-лизунец. Он! Он! Это не может быть никто, кроме него! Но нет, это вновь не я. «Это вновь не он, - вздыхает моя жена. - Это Армен Левонович с пятого этажа. Даже ночью я узнаю это хриплое, тяжёлое дыхание».

Соус, меж тем, готов. Он булькает, он пузырится, он загустел и потемнел. Он всеми способами ищет возможности обратить на себя внимание, но бессильны потуги его и тщетны его старания, ведь в подъезде снова кто-то поднимается по ступеням и этот кто-то я. Жена всем трепещущим естеством своим вжимается в дверь, она сама становится дверью: чувствует ею, слышит ею, вожделеет ею. «Войди в меня ключом своим! Поверни во мне ключ свой! Отомкни меня и открой, ибо соус истомился в ожидании, он достиг своего градуса и от нетерпения уже брызжет собой на плиту, подобный пылкому юноше, а ведь я её только сегодня отмыла!» Но и это не я, это Саша Мартемьянов, живущий над нами. «Зачем! Ах зачем этот Саша?! - чуть не рыдает моя разочарованная жена. - Не его жду я сегодня. Не его запах хочу вдыхать через замочную скважину, а фимиам «Тройного одеколона», которым никто в этом подъезде не пользуется, кроме моего мужа, и в целом доме никто не пользуется, а только Коля из первого подъезда, у которого я забыла спросить фамилию в прошлый раз.. Почему это ты, Саша, а не он — муж мой?!»

Она бежит к соусу, отчитывает его за непростительные пятна на белой простыне электроплиты, она убирает кастрюльку с огня и быстро протирает густые брызги, пока те не засохли, и всё, о чём она думает, это «Негодяй! Негодяй! Ты обманул мои ожидания!»

Как вы думаете, голубчик, кому адресует она эти слова? Вы думаете мне? Вы так считаете? И вы уверены в этом своём бессмысленном предположении, основанном на ничтожности жизненного опыта?

Увы, вы ошиблись. Так поступают только простые женщины, для которых мир — это витрина, в которой они видят товары, выбирают их, покупают их и гневаются на продавца, если он продаёт что-то негодное, беря за это негодное что-то годное. Ведь то простые, а моя жена не проста. Она Дельфина, что сторожит в Корикийской пещере мои сухожилия. Она Пифия, что предугадывает моё возвращение со смены. Она нимфа Адрастея, кормящая меня грудью своей котлетами и чебуреками. Она Афродита, сиречь Пенная, выходящая из пены соуса своего и погружающаяся в мою плодородную пену. Никогда, друг мой, не опустится она то упрёков. Никогда она не скажет мне дурного слова. Никогда бровь её не изогнётся своенравно в присутствии меня. И не потому ли иду я в её дом, а не в дом крановщицы Танталовой, мужа которой недавно посадили за хулиганку? Не знаете вы Танталовой, простой человек, а ведь идти со смены мимо дома Танталовой и не зайти к ней — та ещё мука.

Даже котлеты и чебуреки поверили в то, что нет меня, даже соус устал ждать, стоя у огня. Не понять им, что меня ты своей стряпнёй, ароматом макарон привела домой Как дошёл я — будем знать только мы с тобой. Просто ты умеешь готовить как никто другой.

И в этот момент появляюсь я! Дверь была заперта, но я распахиваю её как по волшебству. Я переношу одну ногу, затем другую и перенёс бы третью, если бы она была, и оказываюсь в доме, внутри, и кричу жене:

- Ты — солнце в ночи! Ты — пламя свечи! Не молчи! Кричи и мечи из жаркой печи куличи!

Она выскакивает из кухни, подобная вспугнутому зайцу: уши трепещут, лапы сучат, в разные стороны очи глядят!

Вы думаете, приятель, это то самое, что радует меня под этим небом? И вы правы, меня это радует. Но как не бывает счастья без преддверия счастья, так и это ещё не то, что меня радует, а лишь преддверие радости. И дело не в том, что я мешкаю у дверей, пытаясь снять с ног прилипшую обувь, а в том что злой рок или судьба, если ты путаешь понятие «рок» с чем-то другим, всегда готовит испытание для упрямого храбреца перед тем, чтобы вознаградить его с лихвой.

- Вы кто такой? Как вы вошли? Убирайтесь немедленно! - растерянно скажет она — моя жемчужина в мусорной куче дома по улице Старых партизан.

Ошибка? Фиаско? Каменный гость пришёл не к тому Дону Гуану? Герман ошибся старухой? Так бы и оказалось, друг мой, если всякую превратность вы воспринимаете как непреодолимую препону, а я не таков. Препона эта лишь кажется таковой, как иногда кажется, что женщины мудры и прозорливы. Но нет, иногда она очаровательно глупы, и глаза их врут им, и уши обманывают их, и бабочки в их животах вовсе не бабочки, а стадо слонов в посудной лавке, которые не ведают, что творят.

- Я твой муж! - отвечу я, и правый ботинок полетит влево, а левый вправо.

- Нет! Вы всё врёте! Вы не мой муж! Мой муж другой! - крикнет она свои обличающие слова мне в лицо, и нельзя сказать, что она так уж не права.

Какой-то другой мужчина, менее блестящий и неотразимый, менее воспитанный и более грубый, скажет этой женщине, что кто её уболтает, тот ей и муж, но не я же. Скорее стены моего цеха сложатся внутрь и слесарь-электрик Корчмырин, потеряв своё любимое домино под рухнувшей крышей, запоёт арию Дона Базилио из оперы «Роберт Дьявол». Скорее библиотекарь Нонна из Самарской городской библиотеки забудет подбрить свои настырные усики перед рабочим днём в ожидании встречи со старшим методистом Володей. Скорее Нурлан Гасан оглу, торгующий на рынке в Рязани, набирая покупателю мешок картошки, не положит туда ни одной гнилой, чем я скажу подобное.

Я скажу так:

- О ты, чей образ смущает ум искушённого и отнимает его у несведущего. Едва я вышел из проходной завода, так сразу почуял запах свинины, смешанной с говядиной, куда ты добавила чеснок, лук, хлебный мякиш, немного кориандра и кинзы. Едва я отошёл от проходной, то услышал чавканье. Это ты стала мешать фарш стальной ложкой. Ещё мгновение и я услышал хлюпанье — это ты запустила руки свои в фарш, пропуская его меж пальцев, сжимая и разжимая ладони, и звук этот был таков, какого я доселе не слышал нигде: ни у нас в гаражах, ни в закусочной «У Левона», ни даже в Кремле. Да что там! В самом Большой театре не доводилось мне слышать такого волшебного хлюпанья, даже когда там дают «Лебединое озеро»! Оттого ли это, что фарш твой божественный? Оттого ли это, что руки твои несказанно искусны? Оттого ли, что сама судьба, которая над всеми и нет никого властного над ней, вложила в лучшие руки лучший фарш? Я это объяснить не могу. Я лишь знаю, что слышал.

Когда я шёл по улице Подшипниковой, то слух мой различил шлепки. Сперва я решил, что какой-то ретивый муж, самодур и мужлан, наказывает свою несчастную жену, нанося ей удары ладонью по тем местам, которые менее всего грозят ушибить пальцы о кость. Но подойдя к магазину «Алёнушка», торгующего товарами для молодожёнов и спальными причиндалами (да, именно так, а не принадлежностями, и только опытный поймёт эту разницу), я догадался, что ты взялась за тесто, которое мягко там, где ему следует быть мягким, и упруго там, его его упругость уместна. «Однако! - подумалось мне тогда. - Женщина, замешивающая тесто? В своём ли времени я нахожусь, а если в своём, то не брежу ли?»

Но я не бредил. Уже идя по улице Картофельный Вал я почуял запах куриного бульона. Он был так чист и силён, что я чуть не опрокинулся на спину от такого сокрушающего удара по моим рецепторам и, поверь, упал бы возле киоска «Роспечати», ударившись головой об урну с пивными банками, если бы семеро крепких мужчин, покупавших в тот момент популярное издание «Тёщин язык», чтобы прочитать свежий анекдот и вписать слова свои в какой-либо из сканвордов на их выбор, не подставили свои плечи, подобных коим я ещё не встречал среди любителей этого издания. «Что за бульон? - подумал я, отряхиваясь и благодаря. - Что за чародейское варево? Что за ведьмино зелье? Что за тонкая эссенция из куриного мяса, умело подобранных приправ и соли? И не столько что, а кто — кто творит этот позабытый обряд, не закрыв форточку и не боясь привлечь к своим таинствам пронырливых и вездесущих зевак со смартфонами в липких ручонках? Уж не разверз ли кто землю и не вызвал ли дух некой умелицы, о которых рассказывают древние свитки — древние настолько, что мало найдётся учёных мужей, могущих не только прочесть их, но и не сойти при этом с ума.

Но интуиция — ещё один дар, которым я обладаю — подсказала мне, что предположения мои фантастичны, а объяснение проще тех, что я придумываю. Только я ступил на улицу Свекольщиков, как услышал шкворчание. Такое шкворчание бывает тогда, когда чугунная сковорода изрядно раскалена и масло, не в силах выдерживать её жар, пытается выпрыгнуть, словно грешник, как только чёрт отложит в сторону вилы, чтобы почесать свой косматый загривок. И тут же звук усилился, обогатился, взвился ввысь, кружась и танцуя в обнимку с ароматом. Это было похоже на «Вальс цветов» из небезызвестного «Щелкунчика», с той только разницей, что жарили не цветы, не Щелкунчика и даже не Чайковского, а чебуреки. «Эге!» - подумал я, сам не понимая, что танцую причудливый танец, напоминающий откровенный трепет мальвы на ветру и сдержанное колыхание спесивой розы. «Эх-ма!» - вырвалось у меня, когда я заметил, что за моим танцев наблюдает рабочий люд, сгрудившиеся у банкомата для получения жалкой получки. Их рты были открыты, слово щель банкомата, их крглые от изумления глаза напоминали кнопки без цифр, в головах их безуспешно осуществлялась попытка моей идентификации.

- Готт ист тод! Их хайсе Шрайбикус! - крикнул я им приветливо на немецком, хотя, к стыду своему, не знаю ни одного приличного слова на этом языке. К стыду, так как все великие люди умели говорить по-немецки: и Кант с его соперником Гегелем, и Бах с его обожателем Моцартом, и даже Антонио Сальери — от ногтей до кончиков волос итальянец, - когда не чинил интриг, а угождал императору Иосифу II, который был редкостно охоч до всякого рода искусств. Ещё я сделал эффектное па бёдрами, которое особенно ценится любителями балета в нашем цеху, и двинулся дальше, не дожидаясь аплодисментов и нескромно огромных букетов.

Сомнения возникли у меня у полупансионата для пожилых, когда с улицы Пантагрюэлевской я свернул на улицу 64-х бакинских комиссаров. Уж не отсюда ли исходят все эти кулинарные наваждения? Не здесь ли разгадка моих миражей и иллюзий? Что же, окно на первом этаже полупансионата было полуоткрыто, в нём виднелся полупенсионер в ожидании полуполдника и чистил в полусгнивших зубах половиной получистой занавеси с полоумной улыбкой на полупрезрительных губах.

- Не у вас ли... - начал было я, но тут же осекся, потому что из полупансиона дохнуло миазмами полузавтрака, в которых без труда угадывались и неудовлетворённость повара своей зарплатой, и воровство посудомойкой средств для мытья посуды, и урезанный муниципалитетом бюджет этой богодельни и сами ингредиенты, которыми возмутилось бы само Мироздание, если бы прознало про них от болтливой медсестры Краснопёровой, судьба которой предначертала ей выслушивать неиссякающие жалобы на пищеварение и боли там, тут и где угодно вообще. Подавив приступ тошноты, я понял: нет, не здесь ты обретаешься, мой ангел, не твоими руками творится это богопротивное святотатство, и, что самое прекрасное во всём этом, не мне есть эти борджиевы кушанья. Я ответил полупенсионеру своей улыбкой, исполненной всепрощающего презрения, и пошёл дальше.

- Этим ли радуюсь я, мой незнакомый почитатель? - спросил я человека, сидящего у моих ног как пёс, ожидающий ответов. - И этим тоже. Но лучшее впереди, и если вы терпеливы, если холодный асфальт не грозит вас циститом, то наберитесь терпения и дослушайте историю до конца.

- Моя богиня, - обратился я к той, что не узнала во мне своего мужа, - Я не виню тебя. Лицом к лицу лица не увидать, как сказал однажды слесарь Редькин Михаил Иванович, вознамерившись обрести славу классика, но пожавший лишь грубость и оскорбления. Когда я свернул на ту улицу, где находится твой дом, а именно на улицу Шорса, то снова сомнения обуяли меня, ибо все те люди, которых я встречал и обгонял, имели тот вид, который говорил о том, что они не ведают ничего, что ведаю я. Для них не существовало ни звуков, ни запаха, ни того чувства, что в мире, что в этой стране, что в этом городе, совсем недалеко от них, буквально рядом, происходит маленькое, но существенное чудо — она ждёт его. Я смотрел влево, я смотрел вправо, я смотрел вперёд и назад, и даже вниз и вверх смотрел я, но не видел ни одного человека, чьи реакции походили на мои. Никто не догадывался о происходящем: не ловил носом воздух, не выставлял чуткое ухо в раскрытом окне, никто не спрашивал «вы тоже это слышите и чувствуете?» Естественным для меня выводом было то, что я ошибся, что зря не сходит на обед в заводскую столовую, зря пренебрёг нуждами своего организма и теперь он, мстя и насмехаясь, мучает меня мнимыми наваждениями. Надо было сходить и купить эти биточки, эту рисовую субстанцию, этот давно почивший салат из огурцов, который не в силах оживить даже добрая порция сметаны. Да, купить и съесть, переборов себя и не думая, что это за котлетная масса, что это за подозрительные огурцы, что за рис. Ведь даже ребёнок знает, что котлетная масса за пределами этой столовой называется фаршем, а огурцы славятся тем, что они зелёные, а рис не должен пахнуть протухшей тряпкой. Но я не смог сходить в столовую. В тот момент я был увлечён либо ломом, либо кувалдой, либо игрой в домино со слесарем-электриком Корчмыриным и слесарем обыкновенным, plumbarius vulgaris, Редькиным. И тут, в минуту моего сомнения, словно чей-то голос воззвал ко мне:

- Встань и иди! Встань, великолепный и неотразимый, и иди, ибо котлеты уже зарумянились, чебуреки пузырятся жиром, макароны откинуты и соус на курином бульоне, какого доселе ты не мог бы отведать даже в Большом театре, уже испарил из себя всё лишнее, всё наносное и обрёл ту консистенцию, которую французы называют impeccable, то есть выше всяких похвал.

Будь я маловером, будь я малодушным человеком, то задал бы тысячу вопросов, предупреждая себя от ошибки, но вдруг увидел впереди себя свет маяка, которого тут быть не могло, потому что не было никакого моря, и который указывал мне дорогу: красный, жёлтый, зелёный. Я понял, что действительно не ошибаюсь, а все эти звуки и запахи — всё лишь для одного меня, потому что я избранный, единственно достойный, мастер лома и кувалды, лидер цеховой балетной команды и просто отличный человек с массой достоинств. И я помчался как ветер, и мои ноги едва касались того, по чему бежали, и я уже, кажется, летел, и всё во мне пело...

- Подождите, мой кумир, - перебил меня любопытный незнакомец, вставая с асфальта с видом недоуменным и виноватым. - Я долго вас слушал, но никак не могу понять: это с вами уже было, происходит сейчас или случится через некоторое время? Если это счастье уже случилось, то почему вы стоите здесь с двумя пузырями непенфа — напитка забвения? Если это происходит, то не глупо ли терять время на меня, кто ничего от вас не хотел и которого вы невежливо уронили на землю? Давайте проявим свои лучшие качества и разойдёмся каждый в свою область счастья. Если же это только будет — та радость, о которой вы говорили, - то всё сказанное звучит как плод необузданной фантазии, о чём я вас вовсе не просил.

- Не просили? - спросил, спрашиваю, спрошу я.

- Нет, - ответил, отвечает, ответит мне этот человек. - Вы простите меня, но я вас не знаю и ни о чём вас не спрашивал. Я вообще думаю, что никто и ни о чём вас не спрашивает, а этой вашей умелицы с котлетами и всем прочим не существует вовсе.

- Не существует?

- Нет, возможно, она существует, но не как неоспоримая данность, как вы это пытаетесь показать, а как некая вероятность, как то, о чём все знают, думают, но не встречают. Ну что-то вроде доброты или любви, или пельменей из мяса.

Я очень люблю вечер. Рабочий день закончен. Чувство невыносимой невозвратности времени, которое я теряю на работе, немного отпускает. Я предоставлен самому себе. Я могу пойти домой, где есть люди, но меня никто не ждёт. Я могу пойти в гараж, где никого нет, но всё, до последнего болтика мне радо. Я могу побыть не только самим собой, не находясь у кого-то на глазах, но и кем-то другим: весёлым, находчивым, безбашенным и обаятельным, для которого кто-то зажигает маяки и жарит котлеты. И ждёт по каким-то непонятным причинам. И разве это не чудо, не радость, когда ты не знаешь причин, а тебя всё равно кто-то ждёт и делает что-то, о чём знаешь ты один во всём городе, во всей стране и даже во всём мире.

- Простите, - сказал я тихо и грустно. - Я, кажется, отвечал на свой вопрос.