Погуляла Даша

А давно я не брал в руки бразды абсурда и не давился священными водами божественной дури! Но, как говорят великие, есть вещи, которые не могут произойти раньше, чем это необходимо, поэтому неудивительно, что я не мог сегодня заснуть до утра, думая о своём величии, мысленно беседуя с почившими колоссами мысли и пиша письма известным людям современности. И между делом написал маленький рассказик. Заранее прошу прщ за ошибки, запятыбки и неожиданности, которые иногда не ждёшь и от самого себя.



                                                                            Погуляла Даша
День был такой, что просто невозможно было не пойти гулять. Даша высморкалась по семейной традиции и пошла гулять. На четвёртом этаже она оступилась и упала. На первом этаже она поднялась и пошла гулять дальше.

Вокруг гуляли и другие люди, изображая на лицах некую смесь восторга от хорошей погоды и удовольствия от гуляния, что выражалось в комичных спазмах лицевых мышц и глазной эксцентрике. Некоторые из них восторженно сморкались, а некоторые - слащаво сплёвывали, не иначе как из удовольствия. Слышались также песни и периодический меланхоличный крик барана, восхищённого, по всей видимости, погодой и всеобщим хорошим настроением.

Даша до дуба гуляла хорошо, нравственно, а возле дуба упала. Некоторое время она смотрела на небо, на всю эту раскинувшуюся благодать, но потом, как всякий упавший человек, встала, основательно высморкалась и принялась гулять дальше.

Люди вокруг принялись гулять ещё интенсивнее: песни превратились в пляски, баран кричал не переставая как народный артист, сморчки и плевки неслись безудержной и головокружительной чередой. Сама природа, казалось, очнулась от своей чопорной красоты, от благопристойной однообразности совершенства и принялась чудить и дурачиться. Деревья, к примеру, махали ветвями вправо и немного влево, шумели листвой как счастливые кондуктора, солнце плевалось и сморкалось игривыми лучиками, как бы пытаясь стегнуть ими кого-нибудь по тощему, навевающему психологизм и моральные страдания заду.

Даше удалось дойти до берёзы, но под берёзой она, конечно же, упала вновь. Есть люди о которых с первого взгляда можно сказать: этот упадёт у берёзы. Она из тех. В этот раз она упала с особенной силой, даже в некотором душевном порыве, с лихостью что-ли, да так, что даже её коричневые туфельки из кожи животного отлетели на четыре метра вверх и почти на шесть метров влево и чуть-чуть на восток. Увидев это и сопоставив увиденное со своим пробуждающимся женским чувством, Даша подумала, что всему виной несущественный вес этих туфелек. Если бы она надела папины болотные сапоги, вечно немного влажные и затягивающие в себя словно трясина, то они так далеко не отлетели как вверх, так и в сторону, а если бы была босоногой, как легкомысленная девчонка, согбенная под тяжким бременем юношеских прыщей, то и того меньше, а может быть и вовсе ничего. Впрочем, размышления эти недолго отвлекли её от приятной прогулки.

Погода к этому моменту  дала всем понять, что всё то, что раньше было в ней хорошо, было нехорошо, а вот сейчас стало действительно хорошо. И в самом деле! Люди, которые до этого активно гуляли по хорошей погоде и радовались, поняли, что радовались они если и не напрасно, но как-то не столь основательно, по надуманным причинам, как какие-нибудь ветренники или фланёры, но поняв это, принялись радоваться уже более осознанно и основываясь на более твёрдых причинах. А основания эти, следует сказать, были следующие: деревья трясло немилосердно, листья дрожали как кондуктор при виде "зайца", солнце как бы уже не просто плевалось и сморкалось размеренно, с некоторой долей эгоистичного самолюбования, а близким подобием эпилептической увлечённости и самозабвения. Очарованные этакой благодатью, люди облагораживали окружающую биосферу особо эстетическими, но в то же время этническими плясками, и выкриками текстов популярных и грозящих остаться в анналах песен. Баран, которого чуть не пропустило описание, кричал в эти минуты на октаву выше, подпуская время от времени волшебные фиоритуры и бия копытами об асфальтированные фрагменты реальности.

Возбуждённая всеобщим гулянием, радостью и, не в последнюю очередь, необыкновенно погожим днём, Даша сама не могла понять, отчего ей так хорошо гуляется, отчего жизнь кажется такой прелестной, и весь мир, большой, серьёзный, сложный, как-будто вывернулся к ней дружелюбно розовыми бронхами и ласково подмигнул чем-то родным и слизистым.
"Ах, так бы и гуляла до смерти!" - подумал Даша с восторгом и упала, с беспредметным сладострастием, возле липы.

Возле липы падали многие, в тот день особенно, но так как Даша - ни один! У Даши слетели коричнево-животные туфельки, ситцевое платьице в красных васильках и, конечно же, трусики без васильков, но с пышной жёлтой хризантемой и двусмысленным коричневым тюльпаном. О тюльпан! О волшебный цветок! Будоражишь ты девичьи мысли!

Пока Даша собирала вещи, нешуточно разлетевшиеся по округе, а потом надевала их на себя, день подошёл к концу. И удивительно ли, ведь кроме платьица туфелек и трусиков Даша нашла очки в роговой оправе, перемотанные синей изолентой там, где у человека может находиться талия; нашла и гармонь - разудалую свидетельницу и причину человеческих восторгов и трагедий; обнаружила несколько шахматных досок с почти готовыми на них эндшпилями; потерянный в пьяной потасовке парик умного человека, добровольно научившегося снимать показания счётчика и дифференцировать их в денежный эквивалент, чуть ли не сам выбежал ей на встречу и прыгнул в руки. А скольких людей людей она нашла, не желая им зла: и дворник с метафорической метлой, и логопед с грустью во рту, и преждевременно возмужавший рубщик леса, и даже испытанный в горестях коллективного труда учёный-физиолог, не говоря уже о призывно сморкающихся кондукторах там и сям, которых и обычно-то, и в ненастье-то было не сосчитать. Только барана Даша не нашла, хотя он издавал тирольские йодли где-то рядом, как-будто в шаге всего, но тем не менее оставался невидимым. "Горячее! Горячее!" - смеялся он иногда и хлопал в ладоши, а смех его рассыпался горошком по нагретому за день асфальту.

Но тут всё переменилось. И никто не дрожал, и никто не сморкался. И все песни и пляски сгинули в неизвестность, из которой приходят только кошмары и почтальоны; в неизвестность, как-будто разогнанные симфоническим оркестром, опроставшимся заунывным занудством, в котором струнные крошились пылью канифоли, духовые сцеживали застоявшуюся слюну, дирижёр пришибленно-интеллигентный пытался заколоть палочкой извечного своего врага - надоедливого скрипача-комаришку, первую скрипку, испокон веков пьющую незаслуженную кровь. Только барабан-бочка вёл себя экстатически эстетично: бья себя по голове, он кричал от невыносимой боли, но крики его, однако же, были выносимы и даже приятны уху тренированного коллективизмом меломана.

Не стало солнца, не стало весёлой публики, не стало плевков и сморканий - этих верных и беззаботных спутников человеческого довольства. Осталась только Даша, но и она уже спешила домой. Надвигалась стихия, скрипки взвились ввысь, ударные эрегировали обмякшие было эмоции, баран, прищемлённый упавшим тополем, срамил мастерство итальянских кастратов и отечественных кондукторов. Раздалось крещендо! Затем последовало трещендо! И когда казалось, что трещендо уже достаточно, тогда скрежещендо и громащендо обрушились то ли сверху вниз, как в японском письме, то ли безо всякого порядка, как в первых опытах ребёнка-сосунка, схватившего цветной карандаш и пытающегося ответить на немой материнский вопрос "кем же ты станешь, сынок?" "Я девочка!" - пишет чадо, но кто его поймёт, когда кругом такая непогода, и шум, и девочка Даша, смущённая непогодой и шумом. Вослед Даше хлынул ливень аплодисментов, и сразу всё стало мокрым и сервильно липким, словно кто-то наверху, какой-то божественный пропойца-сантехник, открыл вентиль и затопил прекрасный только что город, потоками освежающих слюней и соплей.

Даша побежала ещё сильнее, чем она бежала до этого, но, даже не добежав до берёзы, упала. Брызнула во все стороны влага, брызнули слёзы из девичьих глаз, брызнула тонким богемским стеклом ранимая юная душа.
- Я же могла гулять до смерти! - прокричала она, в бессильной ярости ломая очки, рвя гармонь, изгрызая зубами, упасёнными от гранита науки, все шахматные доски разом и все недоношенные эндшпили вместе, и целуя парик умного человека в лысину, в смешные завитушки на висках, в хмурую складочку на лбу между бровей и очаровательную родинку под левым соском ближе к подмышке. Она встала и упала вновь. Она поднялась и вновь рухнула, а её туфельки из кожи коричневого животного взлетели как две сытые чайки и унеслись в сторону земли, песка и новых отбросов, а её платьице альбатросом взмыло в тучу и наделало там кучу, и только наивные девичьи трусики остались на страже невинности, усугублённой общим распадом личности, расстройством двигательной системы и вестибулярного аппарата.

И тогда Даша не просто побежала домой, где всегда кипит никому не нужный чайник, потому что мама всегда смотрит танцы и песни по телевизору; потому что папа-кондуктор, всегда простуженный, всегда ругается, всегда сморкается и толи плюётся, толи смеётся, что никак невозможно разобрать в общем угарном чаде семейного взаимопонимания; где брат-баран всегда лежит в наушниках и что-то подвывает им, а встаёт только поесть и в туалет, и иногда в училище, до которого редко доходит. Тогда Даша поползла: мимо берёзы, мимо дуба, мимо флегматично упавшего дворника с физиологичной псевдометлой, вползла в подъезд, на первый этаж, на четвёртый и почти доползла до четырнадцатого, куда вообще никто никогда не доползал, потому что выше пятого никто не жил - это была пятиэтажка. Но тут она остановилась и увидела, что домой ей уже не нужно, потому что дождь кончился и снова началась хорошая погода, причём такая, какой ещё никогда, никогда не было. Просто невозможно было устоять от гуляния, и Даша встала, улыбнулась почти счастливо и упала на первый этаж.