Предисловие.
Рассказ в исполнении ужасен, пришлось его дописывать (два часа две страницы!), чтобы хотя бы чуть приличности навести, поэтому вчера не стал вывешивать. Вообще же дело это пора прекращать, чтобы не опускать стандарты литературы ниже уровня Донцовой. Ей хотя бы деньги платят, а для чего стараюсь я - никто объяснить не может. Ещё этот распроклятый синтаксис...
---------
До пяти Сёма изображал труд. Он то выбирался из-за своего стола и шёл куда-то, с какой-нибудь бумагой в руке, слегка вытягивая эту руку, словно бы уже кому-то вручая бумагу, но никому не вручал, а выбрасывал её там, где никто не видел; то вдруг вскидывал голову, водил глазами по офису и спрашивал "А где Симошина?", но Симошиной не было, а Сёма делал расстроенный вид и откладывал в сторону какую-то папочку, которая вроде как предназначалась Симошиной; то с нетерпением и как бы самому себе, но так, чтобы все слышали, бормотал что-то вроде "И где носит этого Пентукаева, полдня жду", и Сёму извещали, что Пентукаев полдня у себя сидит, просто не кричит - у него спазмы, и Сёма хватал со своего стола незначительную вещицу и быстро перемешался сторону кабинета Пентукаева, но к нему не заходил, а делал круг по коридорам и возвращался на своё место.
Все знали повадки Сёмы, всем были они известны. Все понимали, что Сёму держат только потому, что иногда понадобится подписать такую бумагу или составить такой отчёт, за которые потом резанут премию, то эту бумагу и этот отчёт доверят Сёме. И Сёма, можно предположить, тоже это понимал. Козёл отпущения, говорите? Да, Сёма был таким козлом, и это порождает каламбур: козёл, который был лисом.
Итак, до пяти Сёма лицедействовал, но только до пяти, потому в пять вечера можно было прекращать лицедействовать на работе и идти лицедействовать домой. Движимый инерцией, он ещё 3-5 минут перебирал документы, что-то подчёркивал карандашом, что-то как бы писал, но не позднее пяти минут шестого спохватывался с ужимкой "ох ты, опять заработался!" и уходил домой, где его ждало примерно то же самое.
Может сложиться впечатление, что Сёма был молодым и бестолковым, каких раньше держали в коллективах лишь затем, чтобы было кого отправлять по разнарядке на картошку, на стройки, на субботники или в командировки туда, где быть не могло ничего приличного, в особенности женщин. Но Сёма не был ни молод, ни бестолков. Он, собственно, не был и Сёмой, у него было и отчество, но когда тебе за 50, когда ты первый кандидат на сокращение, то поневоле занервничаешь, закривляешься и забудешь об отчестве.
Сёма отправился домой медленным, каким только возможно, шагом. Он наслаждался. Позади было унизительное кривлянье на работе, впереди - унизительное кривлянье дома, а сейчас он был самим собой. Сам с собой он любил идти лесом. В лесу знакомые и сослуживцы никогда не встречались, что было важно. Сам же лес обладал целительной силой, успокаивая Сёму и даря ему приятные минуты единения со своей древней родиной. Где-то, возможно, ещё воняла нора его предков, занятая кем-то другим. Там гнил, оплывая, мухомор, там рдели алкогольным румянцем кусты рябины, там берёза раскорячилась бывалой проституткой. Трава, давно утерявшая юность, лоснилась сыростью. На ветвях там и тут болтались от осеннего ветерка повесившиеся пауки.
- Здравствуй, гнилой мухомор, - говорил Сёма. - Здравствуйте, кусты рябины. Здравствуй, повесившийся паук.
И шёл дальше. Никто не шушукался, ни хихикался за его спиной, что было просто классно.
Из кустов в кусты, через открытое место проскочил заяц. Это случилось прктически перед носом у Сёмы. Если бы ещё метрах в двадцати, то Сёма бы подумал гнаться, но тут моментально сработал инстинкт, и Сёма помчался. Если бы в двадцати метрах, то можно было остановиться, ведь заяц мог и не заметить, что его преследуют, а тут он точно заметил, что лис бросился за ним, поэтому прекращать погоню было бы неловко. Заяц мог бы подумать что-нибудь нехорошее, а Сёме этого не хотелось. Засунув руки в карманы пальто, чтобы оттуда ничего не выскочило на бегу, он бежал.
"Вот поймаю зайца, принесу домой, положу на стол. Вот, Лизонька, поймал на ужин зайца. Захотелось, знаешь ли, зайчатинки, зашёл в лес и поймал. Не всё же магазинным питаться, хочется иногда даров природы, что называется, вкусить".
Лизонька, жена его, в мыслях делалась доброй от этого зайца, не язвила и даже сама его приготавливала, и они ужинали вместе как люди - мирно и взаимоуважительно. Она интересовалась, тяжело ли было зайца изловить, ведь зайцы шустры, они же всегда несутся, а Сёма отвечал беззаботно, что совсем легко было изловить, потому что заяц хоть и шустр, ой как шустр, но при этом глуп. Шустр, да глуп, повторяла Лизонька, взоры теплели и таяли, предрасполагая к более тесному общению.
Так представлял себе Сёма, носясь среди деревьев и кустов, но тут в кармане раздалась нелепая мелодия - это звонила жена.
- Время полшестого, я тебя жду, - заявила она пока ещё полупрезрительно. - Опять домой не спешишь?
- Привет, Лизонька! Тут, видишь ли...
- заставили туалеты мыть? Живо домой. Зайди в магазин по дороге, купи курицу. Сегодня вечером Боборовы придут.
- Лизонька, я тут зайчика гоню. Давай вместо курочки зайчика?
- Что? - удивилась жена. - Ты гонишь?
- Гоню.
- Кого?
- Зайчика гоню. Зайчишку, ма-аленького такого.
- Мне всё ясно, - ещё холодней отозвалась жена после небольшой, но драматически выдержанной паузы, а затем обратилась к сыну:
- Папа гонит зайца, поэтому в магазин за курицей сходишь ты.
И отключилась. Сёму это не сильно задело, Сёма к такому привык, но зайца он всё же решил изловить. Это требовало чувство собственного достоинства, чей полузадушенный стон иногда прорывался. Изловить, принести домой, положить на стол и с достоинством удалиться чистить картошку. Да.
----
Продолжение.
Рассказ в исполнении ужасен, пришлось его дописывать (два часа две страницы!), чтобы хотя бы чуть приличности навести, поэтому вчера не стал вывешивать. Вообще же дело это пора прекращать, чтобы не опускать стандарты литературы ниже уровня Донцовой. Ей хотя бы деньги платят, а для чего стараюсь я - никто объяснить не может. Ещё этот распроклятый синтаксис...
---------
До пяти Сёма изображал труд. Он то выбирался из-за своего стола и шёл куда-то, с какой-нибудь бумагой в руке, слегка вытягивая эту руку, словно бы уже кому-то вручая бумагу, но никому не вручал, а выбрасывал её там, где никто не видел; то вдруг вскидывал голову, водил глазами по офису и спрашивал "А где Симошина?", но Симошиной не было, а Сёма делал расстроенный вид и откладывал в сторону какую-то папочку, которая вроде как предназначалась Симошиной; то с нетерпением и как бы самому себе, но так, чтобы все слышали, бормотал что-то вроде "И где носит этого Пентукаева, полдня жду", и Сёму извещали, что Пентукаев полдня у себя сидит, просто не кричит - у него спазмы, и Сёма хватал со своего стола незначительную вещицу и быстро перемешался сторону кабинета Пентукаева, но к нему не заходил, а делал круг по коридорам и возвращался на своё место.
Все знали повадки Сёмы, всем были они известны. Все понимали, что Сёму держат только потому, что иногда понадобится подписать такую бумагу или составить такой отчёт, за которые потом резанут премию, то эту бумагу и этот отчёт доверят Сёме. И Сёма, можно предположить, тоже это понимал. Козёл отпущения, говорите? Да, Сёма был таким козлом, и это порождает каламбур: козёл, который был лисом.
Итак, до пяти Сёма лицедействовал, но только до пяти, потому в пять вечера можно было прекращать лицедействовать на работе и идти лицедействовать домой. Движимый инерцией, он ещё 3-5 минут перебирал документы, что-то подчёркивал карандашом, что-то как бы писал, но не позднее пяти минут шестого спохватывался с ужимкой "ох ты, опять заработался!" и уходил домой, где его ждало примерно то же самое.
Может сложиться впечатление, что Сёма был молодым и бестолковым, каких раньше держали в коллективах лишь затем, чтобы было кого отправлять по разнарядке на картошку, на стройки, на субботники или в командировки туда, где быть не могло ничего приличного, в особенности женщин. Но Сёма не был ни молод, ни бестолков. Он, собственно, не был и Сёмой, у него было и отчество, но когда тебе за 50, когда ты первый кандидат на сокращение, то поневоле занервничаешь, закривляешься и забудешь об отчестве.
Сёма отправился домой медленным, каким только возможно, шагом. Он наслаждался. Позади было унизительное кривлянье на работе, впереди - унизительное кривлянье дома, а сейчас он был самим собой. Сам с собой он любил идти лесом. В лесу знакомые и сослуживцы никогда не встречались, что было важно. Сам же лес обладал целительной силой, успокаивая Сёму и даря ему приятные минуты единения со своей древней родиной. Где-то, возможно, ещё воняла нора его предков, занятая кем-то другим. Там гнил, оплывая, мухомор, там рдели алкогольным румянцем кусты рябины, там берёза раскорячилась бывалой проституткой. Трава, давно утерявшая юность, лоснилась сыростью. На ветвях там и тут болтались от осеннего ветерка повесившиеся пауки.
- Здравствуй, гнилой мухомор, - говорил Сёма. - Здравствуйте, кусты рябины. Здравствуй, повесившийся паук.
И шёл дальше. Никто не шушукался, ни хихикался за его спиной, что было просто классно.
Из кустов в кусты, через открытое место проскочил заяц. Это случилось прктически перед носом у Сёмы. Если бы ещё метрах в двадцати, то Сёма бы подумал гнаться, но тут моментально сработал инстинкт, и Сёма помчался. Если бы в двадцати метрах, то можно было остановиться, ведь заяц мог и не заметить, что его преследуют, а тут он точно заметил, что лис бросился за ним, поэтому прекращать погоню было бы неловко. Заяц мог бы подумать что-нибудь нехорошее, а Сёме этого не хотелось. Засунув руки в карманы пальто, чтобы оттуда ничего не выскочило на бегу, он бежал.
"Вот поймаю зайца, принесу домой, положу на стол. Вот, Лизонька, поймал на ужин зайца. Захотелось, знаешь ли, зайчатинки, зашёл в лес и поймал. Не всё же магазинным питаться, хочется иногда даров природы, что называется, вкусить".
Лизонька, жена его, в мыслях делалась доброй от этого зайца, не язвила и даже сама его приготавливала, и они ужинали вместе как люди - мирно и взаимоуважительно. Она интересовалась, тяжело ли было зайца изловить, ведь зайцы шустры, они же всегда несутся, а Сёма отвечал беззаботно, что совсем легко было изловить, потому что заяц хоть и шустр, ой как шустр, но при этом глуп. Шустр, да глуп, повторяла Лизонька, взоры теплели и таяли, предрасполагая к более тесному общению.
Так представлял себе Сёма, носясь среди деревьев и кустов, но тут в кармане раздалась нелепая мелодия - это звонила жена.
- Время полшестого, я тебя жду, - заявила она пока ещё полупрезрительно. - Опять домой не спешишь?
- Привет, Лизонька! Тут, видишь ли...
- заставили туалеты мыть? Живо домой. Зайди в магазин по дороге, купи курицу. Сегодня вечером Боборовы придут.
- Лизонька, я тут зайчика гоню. Давай вместо курочки зайчика?
- Что? - удивилась жена. - Ты гонишь?
- Гоню.
- Кого?
- Зайчика гоню. Зайчишку, ма-аленького такого.
- Мне всё ясно, - ещё холодней отозвалась жена после небольшой, но драматически выдержанной паузы, а затем обратилась к сыну:
- Папа гонит зайца, поэтому в магазин за курицей сходишь ты.
И отключилась. Сёму это не сильно задело, Сёма к такому привык, но зайца он всё же решил изловить. Это требовало чувство собственного достоинства, чей полузадушенный стон иногда прорывался. Изловить, принести домой, положить на стол и с достоинством удалиться чистить картошку. Да.
----
Продолжение.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Представьтесь, пожалуйста, прежде, чем отправить сообщение.