* * *
сказ
Наш Урал на сказы не больно-то богат. Люд работящий да пьющий, то макароны ест, то телевизор смотрит, а то и вовсе уснёт в канаве и спит там один. Некогда языком-то молоть. Поработал человек - следует выпить. Выпил - надо и поработать маленько. Круг судьбы не прервёшь, какие уж тут сказы. Только если жена вдруг не к месту спросит про получку или про то, где ты ночевал, тогда, само собой, начинаются сказы. Но уж если начинаются, то никакая другая сторона лучше уральской не расскажет.
А Верхнепышминский наш посёлок - он наособицу ото всех. Сказов у нас как денег у дурака: и спит он на деньгах, и ест деньги, и дети у него из денег, и жена из них же состряпана и их же хочет. Так и мы: чего ни коснись, на всё сказ есть. О любом человеке даже. Тот, глядишь, ещё не родился, а про него уже старики рассказывают, дескать, был такой детина-остолоп, не пил -не курил, в комсомолы вступал и стенгазеты писал фиолетовыми чернилами, а к сорока годам спился и умер, одни только стенгазеты от его и осталися. Иные не верили - брехня! - а рождался человек, не пил - не курил какое-то время, стенгазеты писал чернилами, а потом - рраз! - и спился. Как тут в сказы-то не верить?
Сейчас времена-то другие, новые, а раньше, когда старики помоложе были, совсем по-другому было. Чтобы просто пойти и бутылку "Столичной" купить - этого никоим образом быть не могло. В Свердловске, сказывают, такое случалось, ну да там город большой, всё равно что навозная куча: всё шевелится, всё кишит, слышатся крики, вой и протчая. Там всякое диво могло быть, но у нас не так. Всё ж Верхняя Пышма потише городок, помельче и с водкой в нём было не столь безоблачно, что человек шёл в магазин и мог купить всё, чего душенька пожелает.
В те годы, о которых сказ-то, чтобы водки купить али винища - на то особое чутьё требовалось, потому как водка не всякому в руки давалась. Иногда идёт человек в магазин, деньги в кармане мусолит, стучит в дверь, мол, открывайте, работники торговли, отворяйте вороты, суки крашеные, петухи ужо пели, заря занялася, пора бы и пузырь засосать, а это - чу! - и не магазин вовсе, как вчера был, а городской музей! Или же идёт другой человек, да пусть даже и тот же самый, идёт мимо хлеб-завода и видит напротив него обыкновенную избу. Ну и идёт дальше. Зачем ему обыкновенная изба, если он и сам в такой живёт? А ведь это вчера была изба, но сегодня это уже сельпо, куда с самого с ранья "Пшеничной" завезли. Вот и мотай на ус: "Пшеничную" завезли, а тот-то кулёма и не почуял!
Которые без таланту, так тех водочка водила не хуже лешего. Кинется он в одно место - там санитарный час. Помчится в другое - там "ушла на базу". Рванёт в третье - там обеденный перерыв, тары нет, рыбный день, дезинфекция и следственный эксперимент с опознанием. Что ты поделаешь, едрить твои лапти?! Вот она судьба рабочего человека- ни сплюнуть, ни сглотнуть! Доползёт бедолага до последнего места - из-под носа последнюю бутылочку уведут. Вот же ж! А дома дети, жена, тёща с тестем, всё как полагается, в энтом вопросе все традицию блюдут, на шаг не отступят. Сидят все скопом за столом, петухов слушают и ждут его с авоськой, все глаза проглядели, все салаты не по одному разу накрошили, холодец уж по третьему разу в погребе замораживают, от селёдки под шубой прелыми валенками запахло. Где ж ты, родный?!
Из сурьёзных-то магазинов два всего и было. Про 12-й километр вообще не говорю, это как и не наш город вовсе, а в самом городе один был на месте нонешнего городского музея, а второй у городской бани - он-то "Беленьким" и прозывался. Невзрачный домишко, даже и не подумаешь какие там клады таятся, но уж если порог переступил, а Хозяйка тебе посочувствует, то умом помрачиться можно от непревзойдённого разнообразия питейного прейскуранту, а в особенности различных алкоголей. Только Хозяйка "Беленького" не всякого к себе допускала, и глаз у ей придирчив был. Какие не приглянутся, те хоть вечно могли порог околачивать или вовсе того места не сыскать, словно околдованные, а иные счастливцы ей глянулись и только тех впускала в магазин, показывала богатства свои несметные, отпускала товар вежливо, с поклоном, а сдачу сдавала всё до копеечки, а не как обычно водилось.
И сама она была писаной красоты девка, что даже объяснить невозможно и слов таких нет: волосы стрижены, губы крашены, халат белый до самого полу спускается, а в глазах всполохи озорные, словно солнечный зайчик в бутылочное стекло попал и скачет там, как козёл душной. Даже непьющие говорили, что она симпатичная, а те уж не соврут.
В ту пору жил в городе нашем Гера Криволапов, на медном заводе работал. Как в том сказе: не пил - не курил, стенгазеты писал, радио слушал. Парень был высокий, крепкий, но малость себе на уме. Все мужики как мужики, а он то в партию вступит, то в комсомол, то в пионерию, а то и к октябрятам пристроится и так в горн дунет или в барабан треснет, что у октябрят план на 120% в один миг выполнен: в штанах от страху теплых пирогов да калачей наделано, по ногам молочные реки из кисельных берегов выходят. У некоторых хорошие пироги, вкусные, с повидлом, а у девчонок даже торты крем-бизе иногда получались с розочками и коньячной пропиткой. Но это я отвлёкся. Про пироги и калачи в другой раз сказ будет.
Видно было, что гнетёт что-то парня. Нарисует он стенгазету и вроде просветлеет лицом, но недолго так-то, а после сорвёт творение своё, молотком искрошит его и плачет, что жизни в газете нету, словно мёртвая она. На другой день, глядишь, идёт он на работу пуще прежнего горюнится. Многие бабы хотели избавить его от этой печали, приглашали в гости кран чинить али компоту там испить, но он посмотрит как будто мимо и иной раз не скажет ничего и уйдёт, а иной раз заорёт, выхватит из запазухи ковчежец с чернилами и погонится.
Сначала думали, что сумасшедший он. В те годы подобное случалось, что человек вроде нормальный, как все литературу читает, радио по ночам слушает, приличный вид поддерживает, а потом хватятся - а он уже в психушке сидит и уколами наслаждается. Думали, да ошиблися малость, потому как он и в партию вступил, и с октябрятским значком не расставался, и вообще человек был толковый, перспективный. Тогда ведь как? Если человек хочет в коммунистическую партию вступить, то его первым же делом на сумасшествие проверяли, кандидатский срок называлося. Если срок кончился, а пены безумной за ним никто не видел, то, стало быть, человек подходящий. Это уж позже смекнули, что кто-то может и по идейным соображениям хотеть, а до каких-то пор проверяли не свихнулся ли, нет ли родственников за границей, не имеет ли судимостей, да как относится к мировому интернационалу. И уж коли принимали, стало быть, человек безупречен в плане судимостей и сумасшествия.
Тогда подослали к Криволапову секретаря партячейки и выяснилось, что гложет Геру большая мечта стать водкознаем. По молодости пошёл он в цех робить, а старые рабочие, опытные мастера своего дела, послали его за водкой через проходную. Денег дали, сказали как вахтёра проходить и чего-где купить. Сходил Гера, но водки не принёс, не нашёл, а принёс "Жигулёвского" в резиновой грелке и две ноль-семь столового розового. Етить-тудыть! Погнали дурня из бригады, не дали горячий стаж заработать.
Водкознаями у нас особых людей звали. Такой и неказист, и лицом ряб, и умом дитё, всяких бывало, а в одном деле мастер первостатейный - водку сыскать. Выйдет вроде со всеми, но все идцт в 21-й гастроном, а он словно чует, что водки там нету, и не идёт туда. После 21-го все бегут в "Октябрьский", а он и от "Октябрьского" нос воротит. Из "Октябрьского" бежит толпа в "Юбилейный", а водкознай прыгает вдруг в автобус и катит на 12-й километр, будто пёс по следу. Все с пустыми руками домой бредут, головы ниже плеч висят, а этот-то с пузырями, да не простой "Русской", а "Пшеничной" или "Столичной" накупит.
Такие-то люди на производстве ценились пуще всего. Таким-то и хотел стать Гера Криволапов, а не писать стенгазеты, терзаясь позорной долей жертвы интеллектуального труда. Хотелось в глаза людям смотреть без стыда, открыто. Хотелось стать Мастером.
Секретарь партийной ячейки почесал репу, повращал языком во рту и говорит Гере:
- Ты, Гера, газеты больше не пиши, ты теперь будешь работать с плотником Банановым. Ни какой профессии он тебя не научит, но кое-что ты от него переймёшь.
Делать нечего. Получил Гера спецовку и пошёл к плотнику работать. Думал так, что хоть молотком стучать научится или ножовкой пилить. Молоток и ножовка в этом деле главное. И рубанок ещё. И фуганок. И можно табуреты колотить, мебельные гарнитуры, секретеры из красного дерева, полки книжные, гробы...
- Пей, - сказал ему старый мастер Бананов и выставил на стол бутылку "Буратино".
В тот день, сказывают, на Урале солнечно было, а в цеху и того жарче, вот Криволапов и накинулся на "Буратино" с жадностью детской непосредственности.. Пьёт из горла, пьёт, остановиться не может, только чует, что знаменитый прохладительный напиток его недостаточно прохлаждает, а характерные нотки сладости и углекислого газа отсутствуют напрочь. Что за чёрт?! Уж не заклятье ли какое? Не наваждение ли? Но допил до конца, до последней капельки, как и полагается любителю газированных вод.
- Ну как? - спросил его Бананов.
И хотел Гера ответить, только в глазах у него всё поплыло, ноги подвернулись, и упал он на грязный пол, и начало его тошнить золотыми ключиками, и то рыгал он как Артемон, то скулил как Пьеро, то замирал, раскинув лапы в стороны, лёжа в своей луже как какая-нибудь Тортилла.
На другой день выставил Бананов уже не "Буратино", а бутылку кефира. Гера в то утро не позавтракал, потому схватил бутыль и ну её пить из горла. В те годы чаще так и пили - из горла. Чашкам да стаканам народ не шибко доверяли. Поговаривали, что это из-за границы нам наслано в качестве источника нутряной хвори и печёночных колик, а то и штампы симбирской язвы по стенкам намазюканы, чтобы поумирали все через эти стаканы и до коммунизма никто доползти не смог. И в бутылках-то тоже дрянь была, но то своя, социалистическая дрянь, от которой наш человек умереть не может, а только крепче делается, словно бревно или каменный истукан.
И вот пьёт Гера свой кефир, благодарит старого мастера мысленно и представляет себе ценность поглощаемых кисломолочных продуктов, кланяется крупному рогатому скоту за это уральских лугов подаренье.
- Ну как? - спросил его Бананов.
Хотел Гера ему земной поклон бить за кефир, за доброту и обхождение, но тут его словно пихнул кто-то в спину. Упал он на грязный с прошлого раза пол и давай мычать да блеять, а иногда молча такую кучу наворотит, что непонятно кто эту кучу навалил: корова, свинья, коза ли. Бананов только покряхтел на это и головой покачал с некоторым осуждением.
На третий день приходит Гера Криволапов, косится опасливо, но ни газировки, ни кефира нет. Сидит плотник, квас пьёт из банки, из горла. У банки горло большое, а у Бананова рот того пуще. Обхватит он банку губами и квас пьёт. А как Геру увидал, то и ему предложил испить. Взялся Гера за банку - тяжела банка. Вдавливает его в землю банка. Только в руки взял - уже по колени в земле. Только приподнял чуть - уже по пояс в земле. Только ко рту понёс - уже по шею увяз.
- Пощади меня, мать сыра земля! - крикнул Криволапов и опрокинул квас в свой уральский рот.
Квас, известное дело, для рабочего человека лучше небесной амброзии, его и стар и мал пьёт, и главный инженер, и уборщица. Его только наймиты мирового милитаризма не пьют, потому как после квасу в ихней картине ценностей начинается форменная несуразица, и они начинают хотеть квартиру в Мордовии вместе с гражданством СССР, что для них хуже всякой инфляции и торговли телом на потребу богачам, когда проспятся и поймут счастье новое своё.
И вот Гера испил квасу, и тут же выпустила его мать сыра земля, и снова он на ней на своих ногах стоит, только чувствует каким-то дальним чувством, что странный этот квас какой-то, непривычный. Но, не чуждый долгу строителя социализма, он этот квас допил до самого осадку. Допил и почувствовал в себе раздвоение личности, при котором он был как бы одновременно и главным инженером. и уборщицей. Это ощущение было новое, непривычное, но Гера отряхнул юбку от земли, затянул галстух и встал молодцом.
- Ну как? - спросил его Бананов.
Гера хотел сперва глазки строить плотнику, потом хотел его отчитать за несоблюдение безопасности на производстве, но тут уборщица упала на четвереньки на ту же самую мать сыру землю, откуда только что выкарабкалась, но склонная в эту минуту немного заняться мытьём полов, а главный инженер, человек женатый, член партии, видя, что привлекательная женщина упала перед ним на колени, отбросил в сторону пинжак, этику производственных взаимоотношений, брюки с помочами и бросился на уборщицу целеустремлённо и по-уральски бесшабашно, как если бы он был Буратино, а она Тортиллой. Или он был бы Дуремаром, а она Пьеро. Или ещё в как-нибудь в различных вариациях. Понятное дело: Пьеро рыдал, Тортилла кряхтела, главный инженер обещал дать квартиру, а Гера снова пачкал грязный пол своими желудочными гостинцами.
В тот же день пошёл Бананов к начальнику цеха и написал 78 кляуз и одно заявление на отпуск.
- Не будет от этого парня пользы, - заявил он начальнику цеха.
- Что так? - спрашивает тот.
- Да так! Первый день налил ему водки.
- И что?
- Он блюёт. Второй день налил ему браги.
- И что он?
- Он блюёт. Сегодня сжалился, дал ему "Жигулёвского".
- И он снова блюёт?
- Привёл главного инженера, уборщицу и облевал обоих.
- Быть того не может! - изумился начальник.
- Да говорю же - не быть ему водкознаем. Забирай его от меня.
Что тут поделать? Если старый мастер говорит, что подмастерье несмышлён и толку не будет, то нечего и стараться. Пришлось вызвать к себе Криволапова, как говорили тогда, на ковёр, то есть для сурового и справедливого разбирательства.
- Ну вот что, - говорит начальник Гере строгим голосом, свойственным людям его породы, - видать, забыл ты о достоинстве уральского рабочего: план по секретерам из красного дерева не выполнен на 100%; пол в столярке заблёван так. что плюнуть некуда; Бананов, передовик производства, доносы писать устал, во внеочередной отпуск в Пицунду просится. А ты знаешь, Криволапов, что такое есть Пицунда для уральского работяги?
Гера знал, что Пицунда для уральца что-то вроде земли обетованной, где и кофе есть, и мандарины, и даже, при удачном стечении обстоятельств, подтереться можно не свинцовой краской родной газеты "За медь", а настоящей туалетной бумагой, которой в Пицунде, если места знать, можно целые рулоны найти. И это помимо баров, в которых, как знающие люди сказывали, есть всё, были бы деньги, и упиться можно в такой хлам, что и эта самая бумага не понадобится, и мандарины, и кофе, и даже самой Пицунды не вспомнишь, словно её и не бывало. Хотя при этом можно утонуть, потому что там ещё море есть в опасной близости от баров.
Только хотел Гера всё это сказать, но увидал он на столе начальника цеха графин с водой и, влекомый привычкой к трудовой дисциплине, выработанной за три смены, схватил этот графин и выпил его из горла.
Знать, волшебна была водица в том графине, потому как упал Гера на пол, стал петь "Марсельезу" на уральский манер, дважды произвольно, но непринуждённо обмочился и, в пароксизме алкогольной интоксикации увидав фигуру Ленина, прячущегося за секретер от наседающих жандармов, принялся обсуждать с ним планы ГОЭЛРО и продукцию Среднеуральского винзавода.
У нас и в царские времена, слышь-ко, с работягами не больно-то цацкались, а в нонешние и подавно. Ежели поёшь "марсельезу" в кабинете начальника цеха и трогаешь руками его графин, то будь любезен отправиться на поселение к остальному мировому пролетариату. Только Ленин, незримо бывший при этой безобразной сцене Криволапова, спас его.
- Вот тебе мой строгий выговор, а ежели ты к завтрему утру мой графин не окажется полон, то я тебе такой мавзолей устрою, что вовек не встанешь! - пригрозил начальник цеха и выгнал Геру вон, как бешеную собаку.
Пригорюнился Гера. Видано ли дело: в Верхней Пышме графин "Московской" найти? Можно поискать удачи у председателя горкома, потрясти партбилетом и нацедить стакан из его личных запасов, но тот ведь такая гнида, что вместо "Московской" может и "Русской" налить, что совсем не одно и то же до сих пор.
Пошёл Криволапов домой, на Калинина 66, что у нас в народе дурдомом зовётся. Шёл-шёл, а дома всё нету. Час идёт, другой идёт, а всё никак не придёт, будто туманом глаза застланы, будто колдовская сила его водит. Уже ночная смена на завод пошла, а Криволапов только за порог начальника цеха шагнул. Но шагнул!... и очутился вдруг у городской бани. Хотел он было помыться после беседы с начальником, но тут чует, что ноги несут его в "Беленький", к самой магазина Хозяйке.
"Эх-ма! - думает Гера. - Не к добру это в столь поздний час, когда истинный коммунист-уралец обязан быть верен одной лишь своей жене! Не случилось бы чего, а то шибко мне не хочется общественного разбирательства и всей этой окололюбовной лжи!"
И только он так подумал, как распахнулась дверь "Беленького", и вышла оттуда сама Хозяйка. Волосы у ней белёные пергидролем, глаза тушью крашены, губы ярчайшей помадой умащены самого возможно алого цвета. Смотрит на эти губы Криволапов, но хоть и чувствует себя коммунистом всё меньше и меньше, а с места сойти не может. Только видятся ему неземные блаженства, пороки капиталистического общества и, временами, отдых в Пицунде, хотя он там ни разу не был. То есть ни в Пицунде не был, ни в капиталистическом обществе, не говоря уже о каком бы то ни было блаженстве, если не считать поцелуй секретаря обкома на пьяном застолье после обсуждения очередных планов очередного съезда партии.
А на Хозяйке халат белой парчи надет и весь он от уральских самоцветов блистает. Там и изумрудное, и аметистовое, и даже водочное стекло слепит искрами чистого бриллианта. По подолу у ней этикетки от "Жигулёвского" бахромой висят, рукава же ярлыками от "Армянского" оторочены, на вороте "Морион" да "Анапа", а на лбу "Бифитер" с протазаном дозор несёт.
Какое же диво эта Хозяйка! Отродясь в Верхней Пышме такого не видывали, за исключением приезда Пугачёвой на день Металлурга! Так это прекрасно, что глазам больно, будто в них кто протазаном потыкал. Хочется Гере закричать: "Ежели у тебя халат из бутылочного стекла, то сама-то ты кто?!"
И распахивает Хозяйка свой халат, будто она мысли Криволапова прознала, а под халатом бутыль "Мадеры" в человеческий рост разлива Среднеуральского винзавода из молдавского винного сырья, а мадеры в ней шесть, а то и семь ведёр.
Упал Гера к ногам бутылки и вновь не может ничего сказать, сам не понимая, чего он больше хочет: Хозяйку или мадеру, которая через прозрачный живот сквозь видна.
- Ты только слово скажи, я вся твоя буду.
И хочет Гера сказать, но всё ещё чувствует себя немного Лениным в Мавзолее.
- А помимо меня ещё и это, - прибавляет Хозяйка и поводит рукою вглубь своего магазина.
А там-то что! Только в сказке такое бывает, да в заграничных супермаркетах! Все названия, на все буквы: Агдам, Бойлемейкер, Вермут, Граппа, Джонни Уокер, Ерофеич, Женевер и так далее. Даже на твёрдый знак нашлось что-то болгарское. Одно прозрачное, другое изжелта, третье коричневое, пятое багрецом блестит, а есть и зелёное, как глаза у шалавы, при том, всего много так, что некоторое даже на разлив продаётся.
- Только слово скажи - сделаю тебя своим грузчиком.
Но наш уральский мужик, он, спору нет, свои генетические слабости имеет, но и про рабочую гордость помнить не забывает. Да и знали бы вы Геру Криволапова: он фиолетовыми чернилами писал, он кандидатский стаж отмантулил, он видел эту жизнь без прикрас. Взыграла в нём гордость уральская, расправилась впалая грудь, развернулись костлявые плечи, сверкнули глаза его бледные.
- За бутылку меня купить хочешь? Раба-алкоголика себе заиметь хочешь? Да я лучше в милицию работать пойду, чем буду тебе ящики таскать! - крикнул он и совсем стряхнул с себя наваждение и беспомощность мужчины перед обнажённой бутылкой мадеры.
Тут и в хозяйке гонору стало поменьше, и блеск её приугас, и глаза зелёного стекла наполнились грустью с характерным бульканьем. Запахнула она халат, застегнула его на все малахитовы пуговицы и говорит Криволапову таковы слова:
- Испытывала я тебя, Герочка. Ты уж прости, просто мне грузчика надо, а лезет одна алкашня уральская и ворьё. Приглянулся ты мне и статью своей, и лицом пригожим, но вижу я, что в партии тебя ругать начнут, ежели ты грузчиком станешь. Но хоть грузчику в винном магазине уже никакая партия нафиг не нужна до конца жизни, а неволить я тебя не стану. Вот, возьми этот графин "Московской" в подаренье и иди себе с миром. А как отдашь этот графин своему начальнику, так тут же меня забудешь совсем - так, чтобы и тебе жилось спокойно, и мне не икалось.
Тут же превратилась она в обычную продавщицу, заперла "Беленький" на длинный засов с амбарным замком, выключила свет на крыльце и словно под землю провалилась - не стало её. Только халат её белый, во тьме видимый, в сторону Красноармейской улицы побежал, сапогами топая и чавкая, и матерясь на лужи да на деревья.
А Герка Криволапов графин на другой день начальнику цеха отдал. Только не весь, а видать, отпил малость, потому как стал он смурной, нелюдимый пуще прежнего, а гарнитуры из опилок строгал так неряшливо, что прогнали его с завода, а стоимость спецовки из зарплаты вычли. С той поры стал он бродить вокруг "Беленького", словно бы ища кого, но никого уж не находил, а потом устроился грузчиком в гастроном "Октябрьский" да там и сгинул. Сказывали, что съел он десять коробок шоколадных наборов "Ассорти", выкурил все кубинские сигары, которых в продаже никогда не бывало, и спал на мешках с вермишелью, подложив под голову свиную голову, и бил тараканов палками копчёной колбасы, а под конец дошёл до того, что вскрыл все вздувшиеся банки солёной сельди, на которой плясал в подсобке по ночам. А потом уж спился и умер в один час. Его там и похоронили под мешками ржаной муки третьего сорта.
О "Беленького" магазина Хозяйке с тех пор не слыхивали. А сейчас и магазина того не стало.
Замечательно, что в наши дни кто-то черпает из источника горнозаводской уральской дури вдохновение, и не просто вдохновение, надутое парами самопальной беленькой или дешевого красненького, а какое-то чистое, незамутненное, фильтрованное, светлое вдохновение и орошает им каменистую почву своих читателей. Рассказ отлично имитирует псевдонародные почекушки известного уральского сказочника, единственно, что не хватает для пущей заостренности сюжета, это третьего персонажа, желательно женского (какой-нибудь Огневушки-Потаптушки), чтобы поставить героя в рамки любовного треугольника и ситуацию выбора между двумя клоунессами, белой и рыжей.
ОтветитьУдалитьВы, господин Гузкин, заставляете меня краснеть от собственной писательской беспомощности. Я испытываю чувство стыда за то, что любовный треугольник не пришёл на ум мне, а пришёл на ум Вам, поэтому я проклинаю Вас и молю о пощаде.
УдалитьДа, бросьте! Что я вам, девица какая вертлявая, чтобы проклинать, или демиург, чтобы просить о пощаде?
УдалитьКак знать, а вдруг вы кривоногий карлик со вставными зубами и мозгом, которых я так обожаю?
Удалить