Два топора

Предупреждение. Персонажи не являются прямыми копиями своих первообразов, они частью выдуманы, частью носят признаки своих знаменитых авторов. Рассказ не имеет цели глумления над произведениями классиков. Написание некоторых слов является авторским, а не ошибкой.

                                        Два топора

Помолившись и раздевшись, скитник отец Сергий лёг спать. Пока не пришёл сон, мысли кружились в голове отца Сергия, образуя пары, обнимая друг друга, улыбаясь и двигаясь в ритме неслышимой музыки. Мысли эти были о женщинах, о дьявольском искушении ими, которому искушению Сергий подвергался уже продолжительное время. Слишком уж продолжительное для мужчины, говорящее о том, к сожалению для Сергия, что истинной святости, при которой женщины не могут иметь никакого иного значения, кроме как твари божьи, Сергию достичь не удалось и, судя по всему, достичь не удастся. И это знал не только Сергий.


Далеко вокруг был он известен  уже не только как святой человек, могущий молитвой и наложением рук исцелить больного или одержимого, а и как крепкий ещё мужчина, не брезгующий поступиться своею святостью взамен на возможность наложить руки на приятные женские места. Не понимая того, что Сергий борется с искушением  и лишь проиграв в этой борьбе поддаётся ему, женщины считали его распутным монахом и шли, ехали к нему если не каждый день, то часто, и всякий раз они были новыми, так как прежним, вкусившим греха со святым, видимо, хватало этого обретённого чувства превосходства своей женственности над святостью, пусть даже перед  такою – притворною. Они считали Сергия притворщиком, тогда как он истово боролся с этим искушением и даже иногда его побеждал.

Хорошим подспорьем в борьбе, а лучше сказать – основным инструментом, стал обыкновенный топор, каким принято рубить дрова или тесать брёвна. На левой руке у отца Сергия оставались только большой и указательный пальцы, а на правой отрублены были мизинец и средний. Он вспоминал, каких трудов ему стоило вырубить средний палец, не повредив ни указательного, ни безымянного, и всякий раз его потряхивало от тех воспоминаний. Вырубать приходилось левой неумелой рукой, с трудом, с болью, поэтому в процессе самоистязания Сергий даже забыл, для чего вообще это делает – так было неудобно, и лишь когда очередная слабоумная Марья подала от нетерпения сладострастный и полный животного бездушия голос, он, забавляющийся с обрубленной колбасочкой пальца точно с куколкой или с мелким солёным огурцом, вспомнил о порочной бабе и, разумеется, погнал её прочь, во тьму, под стылый ночной ветер, и строго велел ей каяться и молить о прощении. Ту ночь провёл он в святости, почти постиг высшую благодать, но не удержался и задремал, а  на следующий день явилась всё та же Марья и, встав перед Сергием на колени и держась руками за его колени, покаялась как следует и вымолила прощение мягкими и слабоумными губами своими. И он одарил её и прощением, и благодати не пожалел, ибо не мог два дня подряд противиться искушению зла, да и не имел в привычке рубить по два пальца из-за одной женщины. Нарубишься ли пальцев, если бог наделяет человека пальцами в скудном количестве, тогда как мир населён женщинами в количестве, невыразимом единицами счёта? И, добавим, если на руках отца Сергия пальцев оставалось вдвое меньше от положенного, то на ногах и вовсе было по одному – по большому, чтобы обувь по новому размеру не менять.

Едва сон попытался овладеть отцом Сергием, почти уверовавшим, что эта ночь пройдёт в благочестивом одиночестве, как в дверь его прибежища постучали. Понимая, что вряд ли это кому-то понадобилось святое исцеление, а вероятнее всего, это постылые бабы, и проклиная богоугодными словами человеческую низость, он оделся и подошёл к двери.

- Кто это? – спросил он, не открывая, а желая по голосу составить для себя портрет очередной слабоумной или благородной дамы – какая, в сущности, разница? – а потом сравнить возникший образ с оригиналом. Своеобразная игра одинокого человека.

- Простите,  - отвечал ему мужской голос лет двадцати пяти, - не здесь ли проживает старуха-процентщица?

Ночь была сыра и ветренна; небо, голое, без единой тучи, но с бесчисленным блеском звёзд, не хранило тепла земли. Единственное, что грело Родиона Раскольникова, это живое движение крови, подстёгнутое возбуждающей мыслью об убийстве ненавистной старухи. Он не замечал ни ветра, ни холода.  Он вообще чувствовал только горячее биение сердца и правую руку, сжимающую топор.  Хороший, добротный топор. Гораздо лучше того топора, которым ему пришлось убивать ту первую старуху-процентщицу. Этот топор был удобен: его топорище хорошо лежало в ладони, не проворачивалось, норовя ударить не лезвием, а плашмя; само лезвие, ещё не знавшее ни дерева, ни старушечьих голов, было восхитительно, искусительно остро. В прошлый раз, когда Раскольникову попалась совсем не старуха и не так чтобы очень процентщица, он обобрал её и купил единственное – топор. Зато уж этот топор, как овеществлённый и могучий дух, наполнил его сознание, вечно прозябающее в горечи собственных ничтожества и немочи, уверенностью в том, что со старухой-процентщицей не только должно быть покончено, но и цель эта столь же несомненно достижима. Все эти затхлые углы съёмных квартир, озарённые морочным светом керосина, все эти спёртые пространства , эти трухлявые люди и необъяснимые обстоятельства его, Родиона Раскольникова, жизни отодвинулись за грань осязаемого, а остался только новый топор и уверенность в том, что старуха-процентщица, явленная во множестве лиц, будет изведена подчистую. Теперь он сам будет обстоятельством. Он и его топор.

Однако из-за двери Раскольникову ответила не старуха, в чём он воочию убедился, когда дверь отворилась. Это был старух или, точнее, старик. Ещё точнее: это был кто-то, кто выглядел как старик. Так казалось, и Раскольников понимал, что старуха-процентщица может ради своей выгоды обернуться и стариком-процентщиком. Ради выгоды или если почует неладное. Рука студента крепче сжала топор.

«Что такое? - подумал отец Сергий, увидев перед собою студента. – Неужели дьявол, видя мою неподатливость на его безыскусные уловки, решил проверить силу моей веры, моего духа этим молодым мужчиной? Неужели нечистый думает, что я не укрощу плоть свою перед этим sympathique etudiant, вид которого указывает на нужду и готовность проявить себя в любых жизненных обстоятельствах самым недостойным образом? Или я сам каким-то образом дал понять врагу рода человеческого, что способен опуститься в поступках своих до двадцатипятилетнего студента с топором? Да, способен. Способен, но не стану. Есть же и во мне некоторая мера достоинства, чтобы не ровнять себя со студентом, слава богу. Вот если бы профессор…»

- Что же вам угодно от меня? – спросил отец Сергий по привычке своей прежней великосветской жизни.

Раскольников смутился. Не то чтобы вопрос был поставлен чересчур прямо, что пришлось бы отвечать правду, дескать, я пришёл ударить вас топором по голове и забрать ваши деньги, проклятая старуха, но более его смутило то, что бородатая старуха-процентщица, открывшая ему, сама держала в руке топор. Ведь наверняка же не проценты вычисляла она в поздний час с помощью этого топора? Тогда что? Однако ситуация не располагала к молчаливым паузам и вдумчивым размышлениям о природе поступков старух-процентщиц. Раскольникову могли бы запросто отказать и оставить за дверью.

- Я, знаете ли, ищу старуху-процентщицу, - как можно развязнее ответил студент, пытаясь поигрывать топором, словно тростью на Невском. Топор, однако же, тростью не был и глухо ударился оземь, а Раскольников покраснел и затих. Стыдно стало ему, знатоку топоров и старух, своей неловкости или это было его естественное свойство – краснеть лицом около полуночи, обронив у чужой двери свой топор, - сказать определённо было невозможно, но краска разлилась по его лицу столь обильно, что это не укрылось от взгляда отца Сергия, тревожно всколыхнув чувства.

«Как он хорош, когда краснеет! – подумал Сергий. – Какой живостью наполнилось его серое чахоточное лицо, его незрелые, убитые нуждой формы! Ещё ни страдания души, ни рост её не облагородили лик его особенным совершенством зрелой личности, а уже одна только кровь делает больше! Как он хорош в очаровании своей примитивной молодости!»

Раскольников наклонился неуклюже и поднял топор, но в то же время с головы его соскользнула и упала студенческая фуражка. Вторично нагнувшись и подняв фуражку, он выронил из откуда-то несколько монет мелочи, оставшихся от покупки топора.

«Зачем же он нагибается передо мной? – с удовольствием недоумевал Сергий. – Он хочет показать мне гибкость своих членов или пытается получить моё расположение этой своеобразной любительской клоунадой? Трудно поверить в такую неловкость, демонстрируемую столь неловко. Ну и ну!»

Раскольников, самоуверенность которого в мгновение сменилась гневом на самого себя, не стал искать деньги, вскинулся от земли, прижал топор к груди, чтобы не выронить его снова, и почти что прокричал:

- Послушайте, мадам!

«А что если он послан мне не дьяволом, а богом? Что если это не искушение, а награда? Имею ли я в этом случае право отказываться? Найду ли я в этом случае силы в нетвёрдой душе своей, чтобы отказаться?»

- Послушайте, мадам! Как вас зовут?!

«Я, который всю жизнь свою поддавался искушениям, не отказывающий ни чему и ни кому, если это несло мне удовольствие, могу ли, вправе ли отказаться от этого дара, если это дар, или не поддаться искушению, если это искушение? Как знать что это? Как выбрать? И почему всё время нужно выбирать?»

- Мадам!

«Почему в этом мире нет житья между богом и дьяволом, а нужно быть с одним или с другим?»

- Как вас зовут, мадам?!

- Отец Сергий, - отозвался наконец отец Сергий. Они так и стояли в дверях. Холодный ночной ветер дул в грудь Сергию, и как бы ни был тот занят своими быстролётными мыслями, а ветер того быстрее студил его тело. – Зайдите ко мне, - предложил он.

Раскольников хотел войти. Он, собственно, уже сделал движение войти, но тут до него дошло увиденное – топор в руке чёртовой старухи. Он отшатнулся. Его глаза, сперва  возбуждённые предстоящим преступлением, потом ослеплённые унижением от собственной неловкости, отразили теперь страх.

«Что же это такое? – подумал Родион в ужасе и замешательстве. – Я ли иду убивать старуху-процентщицу или это старуха-процентщица убивает меня? Да и старуха ли это? С какой уверенностью держит она своё оружие страшной трёхпалой рукой! Нетрудно догадаться, что она привычна к топору не менее, чем я! И если так, то не может ли случиться, что это не старуха-процентщица, а другой я – другой Родион Раскольников? И что если я сам - не Родион Раскольников, а старуха-процентщица?!"

Это предположение поразило Раскольникова так, что он потерял себя в этом мире старух, процентщиц и топоров. И хотя отец Сергий премило улыбался и указывал другой, двупалой, рукой на вход, но студент смотрел на него с тупым страхом животного, понимающего, что его ведут забивать, но не понимающего ни логики этого обстоятельства, ни его вероятных последствий.

В свою очередь, отец Сергий увидел в поведении молодого человека, в поведении неожиданном и тревожном, признаки того, в чём сомневался он сам.

"Почему так встревожился этот человек? Что могло испугать его в моём поведении? Неужели он видит в моём поведении знак того, что я действую не в интересах добра, но зла? И почему топор в его молодой руке, полной столь же молодых, живых пальцев?"

Отец Сергий пересчитал пальцы на руке Раскольникова, это не заняло много времени. Их было пять, ровно столько, сколько было у самого Сергия, пока он был молод и полон сил. Пока он был похож на этого студента. Жуткая догадка окатила его сознание ведром холодной воды.

"Не вижу ли я перед собой самого себя?! Не я ли сам искушаю себя собою, чтобы согрешить самому с собой? Или он - это я, а я - это обольстительная женщина с низкими намерениями? Почему иначе он назвал меня "мадам"?"

Отец Сергий похлопал себя по телу, пытаясь установить свой пол, но если и был обольстительной женщиной, то не в тех местах, где искал, а в каких-то других.

Таким образом, оба они, терзаемые противоречивостью собственных натур, оказались в совершенно запутанных чувствах и даже не знали как им себя повести в следующий момент. Но хотя кажется, что им проще было бы разойтись в разные стороны, однако оба они нашли возможность разобраться и выяснить, что не являются ни копиями себя, ни отражениями и уж точно не женщинами, будь то слабоумные купеческие дочери или престарелые процентщицы.

- Зачем же ты, Родион, убиваешь эту старуху? – поинтересовался отец Сергий, думая, что мог бы помочь молодому человеку. – Не кажется ли тебе, что ты её раз уже убил и на том довольно?

- Зачем, - усмехнулся студент, сидя на лавке и глядя на керосиновую лампочку. – Вопрос странный и напрасный, по-моему. Когда есть старуха, когда ты почти уверен, что она процентщица, а в руке у тебя топор, то разве можно как-то иначе свести воедино эти вещи?

- Можно и не сводить, - подсказал Сергий.

- А можно ли? Когда к вам, отец, новая женщина приходит, когда она вот тут, на этой лавке, где я сейчас, начинает чулки снимать, то неужели откажетесь?

- И всё же это другое, Родион.

- Говорю вам, отец, одно и то же! Вы думаете, вас дьявол искушает, вы с этим боретесь, пальцы рубите...

- Через плоть укрепляю дух, чтобы он плоть укротил, да.

-… а на самом деле просто себя испытываете, свои берега ищете. Прочитали молитву – вот вы уже и святой человек, одного берега достигли. Задрали бабёнке подол – вот вы и грешник, вот и противоположный берег достигнут. А посредине быть или у одного берега жизнь жить – это вам скучно. Вашему духу просто скучно, хоть вы того и не понимаете и объясняете себе это нравственными бореньями и постижением святости. Дуализм личности требует метания, это в характере, и нельзя не давать себе метаться, иначе вы столб, болван, чушка, а не человек. Вы простите, отец, я о вас это говорю, но я сам ровно такой же человек. Ничем не другой.

- В чём же твои берега, Родион? Между каким богом и чёртом ты мечешься?

Родион не искал себе оправданий, не думал над таким вопросом, потому примолк, не спуская глаз с фитиля керосинки. Лицо его, как принято говорить про такие, нервное и тонкое, не тронутое миром благополучной жизни, сосредоточилось, напряглось и замерло, лишь розовый язык метался поверх губ, как распоясавшийся слизень.

- Живу я в бедности и нужде, и это один мой берег, уж и не знаю какой – тёмный, светлый ли. Его отодвинуть я не могу: нельзя стать беднее бедного. Это в глупости и уме можно брать новые вершины, а если денег нет, то меньше их стать не может. С другой стороны старуха-процентщица. В лучшие моменты разума я и сам понимаю, что не старуху я убиваю, а какой-то свой внутренний символ, которому противлюсь. Беру я топор, прихожу к ней…

- Расскажи, Родион, поподробнее, - попросил Сергий.

- Спрашиваю «как вас зовут, мадам?», она отвечает, к примеру, «Куликова мы Авдотья Степановна». Тогда я спрашиваю «а как ваше имя?»

- Зачем же снова?

- Ну так. Когда ты ответил на вопрос, а тебя снова о том же спрашивают, то человек склонен растеряться.

- И что же дальше? Что потом?

- Тут Авдотья Степановна теряется, лепечет что-нибудь про Авдотью Степановну Куликову, а мне того и надо. Выхватываю я топор правой рукой…

- Надо правой? Двумя ловчее, я думаю.

- Лучше правой. Некоторые голову прикрывать начинают, так вот левая может пригодиться.  А правой уже бью.

- И она падает?

- Бывает, что сразу и не падает, а потом всё равно падает.

- И в чём же смысл содеянного?

- Очень просто, отец Сергий. Мы же с вами рассуждаем в парадигме существования бога?

- А как же иначе?

- Так вот если бог может испытывать меня нуждою, толкая меня ко греху или к борьбе с грехом, то я его испытываю тем, что охотно иду на этот грех. Я этой зарубленной старухой говорю ему, что ты, дескать, всемогущий, почувствуй свою ответственность за эту трагедию. Из нас двоих бог - ты один, и если верно то, что всё создано тобой, то взгляни и убедись, что не всё созданное тобой справедливо. Я лишь живу в предложенных тобой обстоятельствах, в мире, где слишком много нищих студентов и старух-процентщиц.

- Это богоборчество, Родион!

- Именно! Это богоборчество посредством убийства старух-процентщиц! Ха-ха-ха! – сказал и засмеялся Раскольников, но засмеялся скорее нервно, чем весело.

- Но так же невозможно!

- Что поделать мне, если я не князем родился, не в скиту живу, и женщины ко мне по ночам не ездят?

- Верно, верно, - смутился Сергий, - но зачем же убивать многажды?

- А зачем вас, отец, женщины искушают? Не для того ли, чтобы убедиться в том, что воля человеческая силу имеет? Я, если хотите, не старух убиваю, я раз за разом принуждаю бога сойти со своего пьедестала, принять на себя ответственность Творца, ведь всякий Творец прежде всего ответственен, и сделать хотя бы то для созданного собой мира, чтобы старухи-процентщицы доживали свои дни естественным образом, если уж ему угодно и дальше не замечать голодных студентов, отчаявшихся проституток, больных, калечных, слабоумных.

- Я чувствую в этом что-то противное моей душе, но в чём-то верное. Противное состоит в том, что идти нужно не от бога, а к богу. Не бороться с ним, а бороться вместе с ним.

- Так и я о том! Я же к нему не с эгоистичностью своей лезу, как все прочие:  избави мя, избави мя, словно ничего для них кроме этого «мя» не существует. Я принуждаю его к его же заботам!

Тяжело вздохнул отец Сергий, ибо чего-то он понять всё же не мог. Выходило, что Раскольников грешил и страшно грешил, но грешил ради бога, прямо возлагая на него ответственность за эти грехи, а бог оставался равнодушен. Равнодушен не к обычным мольбам или славословиям, а к попиранию его божьей власти. Дико казалось это отшельнику, дико и страшно. Выходило, что либо бога не было, и тогда зачем вся эта схима, эти рубленые пальцы, эта бесконечная борьба за обретение бога в себе, либо понятие греха для бога было иным, чем для верующих в него людей, либо он не мог или действительно не хотел ничего делать с Раскольниковым.

«Нет-нет, не стоит и думать об этом! – остановил себя Сергий ибо чувствовал уже приближение чего-то невыразимо сладостного, не иначе как экстаза освобождения из тесной кельи религиозного догматизма. – Сомнение – вот первый шаг в бездну!»

Раскольников спал на узенькой лавке и как-то умещался; лицо его теперь расслабилось, потеряло признаки фанатичной жестокой уверенности. Он едва уснул, а язык его, тот самый слизняк, уже высунулся изо рта и капал молодой студенческой слюной.

«Он ещё слишком молод, - думал Сергий, стоя над Раскольниковым с топором в руке, - он ещё не понимает, что чтобы ни делал господь бог, а ответственность всё равно будет на человеке. Сейчас этот человек бросает вызов тому, чего не понимает, верит в то, что придумал сам, но есть бог или нет его, прости меня, господи, а в конце концов весь этот счёт убитых старух-процентщиц будет висеть на нём, на убийце. Совесть его когда-нибудь ужаснётся, когда увидит меру грехов, которые единственно ей придётся нести и за которые придётся расплачиваться. Вряд ли это будет выносимо этому тонкому человеку».

Отец Сергий сел за свой грубый стол, открыл чернильницу и написал Раскольникову письмо, в котором указывал ему остаться тут, где житьё хоть скромно, но без особой нужды, и если не отдать себя богу, то хоть бы не чинить вреда процентщицам и наезжающим посетительницам. «Сделай это ради себя и ради меня, а я ухожу и беру имя и грехи твои на свою душу, чтобы твоя, ещё молодая, могла бы спастись», - так закончил он письмо, оделся в дорогу и, не забыв топор, вышел вон.

Что-то должно было измениться в этом мире: старая душа, забрав чужую вину, должна была пасть окончательно; молодая душа, избавленная от гнёта, должна была воспрянуть. Что-то и изменилось, но как всегда, не совсем так, как предполагал человек.

Старухи-процентщицы, которых думал убивать отец Сергий, не были обаятельны и легкомысленны. Это было племя предельно прагматичных и безынтересных животных: низких, недоразвитых, которых странно было бы не убивать. Но убивать их отец Сергий никак не мог научиться. Он спрашивал у них имя, как его учил Раскольников, потом спрашивал как их звать, но увидев старуху в замешательстве, он не бил её топором, а жалел её, и, жалея, любил, и от того участия сами процентщицы делались чуть лучше и симпатичнее, за исключением, может быть, нескольких совсем уж нечеловеческих особей, от которых сам Сергий в ужасе закрывал голову и уходил, не ударив. А через некоторое время получилось так, что не отец Сергий являлся к старухам, подобно светлому ангелу с обрядом очищения, а они стали следовать за ним, искать его, одетые хорошо, с мытыми и надушенными головами, прикрытыми только головными уборами, и не забывая захватывать свои проценты с собой, чтобы побаловать любезного старца вкусной едой и напитками.

Бывший скит отца Сергия, где обосновался Раскольников, стал заброшен. Поначалу дамы и купеческие ездили к помолодевшему вдруг отшельнику, но ни одна из них не вернулась. Даже монахи, которые по обычаю носили в скит кое-какую пищу и керосин, перестали туда наведываться, когда какой-то человек, именуя их «черными старухами», выскочил на них с топором, к счастью, из-за физической слабости своей никого не настигнув. Пошли нехорошие слухи, страх взял людей, и через год дорога туда заросла травой, а мода на отца Сергия и вообще мода на совращение отшельников сошли на нет. Тем, кажется, всё и завершилось.

========
Примечун: sympathique etudiant - привлекательный студент (франц. яз.)